Ксения Буржская — автор романов «Зверобой» и «Мой белый», отмеченных премиями НОС и «Нацбест», соведущая Татьяны Толстой в шоу «Белый шум» и спичрайтер Алисы (голосового помощника «Яндекса»). О том, как из недовольства жизнью рождаются книги, где находится вдохновение, что такое писательская карьера и почему нынешние тридцатилетние — глобально травмированное поколение, Ксения Буржская рассказала в интервью порталу «Литературно».
Что побудило вас начать писать прозу?
Лучше спросить, что удерживало меня ее не писать предыдущие 20 лет. С 16 лет я исписывала тетрадки на необязательных школьных предметах стихами, рассказами, очерками и набросками будущего великого романа, который, впрочем, совершенно не собиралась публиковать.
Какие предметы были необязательными?
Да все. Все — под нож и все — ради искусства. Поэтому я плохо училась.
Насколько?
В натуре плохо. Я с трудом закончила школу, потому что в выпускном классе у меня должны были быть как минимум четыре двойки: по алгебре, геометрии, физике и химии. В итоге меня просто пожалели. По литературе, кстати, у меня тоже была позорная четверка, по-моему, потому что в школе мне было скучно.
Так, а что с великим романом?
Роман я написала в 22 года. Положила на полку и решила, что пока рано. Это было осознанное решение: мне было неловко, стыдно, что угодно — я выросла на серьезной литературе взрослых людей (скажем, Миллер, Капоте, Бротиган, Сартр, Вулф, Нин) и догадывалась, что еще недостаточно взрослая, чтобы говорить со взрослыми людьми на те темы, которые меня волновали.
Теперь это изменилось?
Теперь — в самый раз. Взрослые — это мы, как говорит Линор Горалик. Хотя это неожиданно, конечно.
Знаю, вы с ней работали вместе.
Да, в «Снобе». Линор была директором по маркетингу, а я сначала маркетинговым аналитиком, потом креативным менеджером, потом SMM-щиком. Это были потрясающие два, кажется, года. Очень много свободы и возможностей, все время какие-то безумные глобальные проекты — то вкладывать в журналы записки от писателей, то делать выставку, посвященную жертвам репрессий. Нас швыряло, мы швырялись. Это было легкое время. 
«Сноб» же был проектом для так называемых Global Russians. Вы тоже были Global Russian?
В каком-то смысле мы, конечно, были глобал. Линор так точно — она во многих отношениях была гражданкой Израиля, я перед этим успела поездить по Европе, так что мы примерно понимали, в каком мире, например, нам хочется жить, какой мир хочется создать вокруг себя.
Поэтому вы потом переехали во Францию?
Во Францию я переехала не поэтому. Это случилось через четыре года, и я не собиралась никуда переезжать. Я обожала Москву, у меня прекрасно складывалась карьера, я могла себе позволить путешествовать и жить в центре лучшего города Земли, как мне казалось. Москва и правда невероятно удобный для жизни город — в бытовом смысле. Это признают все: и наши, и иностранцы. Переезд из Москвы в любое место тогда был для меня дауншифтингом и выходом из зоны комфорта. Уехали мы в 2014 году. В некотором смысле это ответ на идиотский вопрос, который так часто сейчас звучит: «Где вы были восемь лет назад?» Тогда казалось, что это единственный возможный выход — уйти через зеленый коридор. Восемь лет прошло, и упс — это и правда единственный выход.
Как на вас повлияла Франция?
Я была настолько недовольна своей жизнью там, что постоянно ныла про это в фейсбук. Мое нытье многим нравилось, потому что я иронически подчеркивала то, с чем сталкивается любой эмигрант. У меня появились подписчики, люди из разных стран мира. Параллельно Володя Яковлев (основатель издательского дома «Коммерсантъ» и проекта «Сноб» — прим. ред.) открывал в Берлине новый писательский проект — идея объединения Global Russians не оставляла его — издательство Splash! Володя позвонил мне и спросил, не хочу ли я написать книгу. Я сказала: «Хочу. Про любовь». Володя сказал: «Отлично. Но давай лучше про Францию». Ну я и согласилась. В течение года я и еще восемь авторов писали свои книги в режиме реального времени, каждую неделю мы отправляли читателям новую главу. Подписка стоила два евро.
Сложно было писать по расписанию?
Вообще нет. Как говорит моя подруга Радмила Хакова, автор книги «147 свиданий» и преподавательница литмастерства, муза — это дедлайн. Поскольку я была писателем «на зарплате» и у меня был четкий дедлайн, писать было невероятно легко.
А как долго вы писали свой первый роман «Мой белый»?
Ответ «20 лет» тут, пожалуй, подошел бы. Но давайте считать: первую главу я написала в 2017-м в самолете. Потом отвлеклась на «300 жалоб на Париж» и продолжила уже в ноябре 2018-го, когда вернулась в Россию. Писала с большими перерывами, просто огромными, в полгода, например. Потому что никак не могла самой себе доказать, что это важно и нужно. Я всегда загоняла писателя и поэта в себе подальше — мне казалось, что вокруг столько писателей, куда я-то. Но в итоге, села и дописала — месяца за два, наверное. 
Кто-нибудь поддерживал вас в начале писательской карьеры?
Смотря что считать началом писательской карьеры. У писательской карьеры, по-моему, нет начала и конца. Это вечное продолжение, процесс. Люди годами могут писать роман. В детстве меня очень поддерживали мама и тетя. Тетя вообще вложила мне в голову эту идею — что мои книги будут во всех книжных. Потом у меня была очень Важная Встреча с поэтом Дмитрием Толстобой в СНТ «Родничок» Ленинградской области. Мне было пятнадцать, я узнала, что он член союза писателей, заявилась к нему с бутылкой пива «Туборг» и попросила прочесть мои стихи. Он долго молчал, а потом сказал: «Всегда очень страшно, когда дают что-то почитать. Сразу думаешь: как я буду говорить, что это говно так, чтобы не обидеть? Но я рад — мне не придется об этом думать. Стихи отличные».
Почему тогда первой вышла не книга стихов?
Книга стихов тоже вышла. Так получилось, что в институте я пошла в литкружок. Ну как пошла — прогуливала, как обычно, но руководитель ЛИТО ЛЭТИ очень полюбил мои стихи, публиковал меня во всех сборниках, я участвовала во всех поэтических конкурсах и занимала там какие-то финальные места. И он решил подать заявку на мое вступление в Союз писателей. Для вступления необходим был напечатанный сборник. Сборник сделали. Но в Союз меня не приняли. Я пришла на худсовет вся в пирсинге и красной кожанке, прочла пару довольно провокативных текстов. На меня посмотрели и сказали: «Стихи хорошие. Вы еще слишком молоды. Приходите позже». Мне был 21, какой Союз?
Ну хорошо, а сейчас, когда вы писали первый роман, была поддержка?
Самой большой поддержкой для меня был ответ на вопрос «нужно ли мне писать». За ним я пошла в школу «Хороший текст» к Татьяне Толстой, которую считаю одним из самых главных русских писателей. Вообще говоря, если бы не ее тексты, может, я бы и не захотела стать писателем по-настоящему. Так что я шла прицельно «мне только спросить». И получила ответ. От Татьяны Никитичны, от Елены Леонидовны (Пастернак — прим. ред.). Это был зеленый свет и сигнал «поехали!»
Вы редактируете свои книги? Насколько может измениться изначальная идея после редактуры?
Вообще не редактирую. Изначальной идеи тоже практически нет. Какой будет книга, когда я ее допишу, мне неведомо. Я не умею писать ни планов, ни таблиц, ни структур. Я просто начинаю о чем-то писать, а дальше текст меня уводит. Сама удивляюсь.
То есть в вашем случае вдохновение — это реальность?
Да, я знаю, как его создать. Это вполне понятное состояние. То же самое со стихами. Стихи — это камлание. Почему я долго отказывалась быть поэтом и несколько лет запрещала себе писать стихи вообще — потому что вход в это стихотворное состояние лежит через внутреннее напряжение, где-то на самом пике эмоций. Не очень приятно туда входить, если честно, это где-то в адреналиновом цеху. С прозой спокойнее, там должны совпасть место, настроение, эмоция. В принципе, тоже можно себя туда отвести. 
«Зверобой» было проще писать после успеха «Моего белого»?
Намного. Когда ты уже знаешь, что можешь, и даже почти не стесняешься называть себя писателем (хотя я все еще стесняюсь), разрешаешь себе больше — в смысле выбора тем, сложности структуры текста, степени его откровенности.
Вы согласны с тем, что «Зверобой» — поколенческий роман?
Конечно. Я писала его глядя на себя и поколение таких же — неуверенных, травмированных, инфантильных. Не в смысле травмированных семьей или еще как-то, хотя у многих было и такое, а глобально — это было травмирующее время. И, кажется, сейчас оно тоже именно такое. Ты привыкаешь жить в постоянной неопределенности, страхе. У каждого из нас и тех, чье детство пришлось на сейчас, отсутствует базовая безопасность. Но у нынешних детей еще и дефицит внимания, потому что новые взрослые (мы) еще и в телефонах постоянно, невротизируемся от них круглосуточно. Кажется, единственное поколение, которое росло в относительно спокойное время — те, чье детство пришлось на середину нулевых. Небольшой, в общем, период.
В ваших обоих романах — разные конфигурации отношений: женщина и женщина, мужчина и женщина, мужчина и мужчина. Для вас важно было это показать?
Для меня важно. С точки зрения сюжета — нет. Потому что в целом все довольно универсально. Понимаете, от перестановки мест слагаемых сумма не меняется. Это вообще очень важно понимать. Особенно всем противникам ЛГБТ: фокус в том, что отношения и существующие в них проблемы не зависят ни от пола, ни от возраста. Чувства не зависят тоже. У тех, кому кажется, что есть какая-то разница между этими отношениями, просто напрочь отсутствует логика. Но еще это все очень важно в контексте нормализации «нетрадиционных» отношений. Я рада, что роман заставляет многих задуматься и не бояться таких разговоров.
Еще в «Зверобое» есть харассмент. Почему взяли эту тему?
В данном случае мне нужно было показать, как человек из милого зайчика превращается в сволочь. Через харассмент (абьюз и прочие токсичные отношения) это легко продемонстрировать. Что такое харассмент простыми словами? Это когда человек в более высоком статусе использует для своих целей человека, от него зависящего. При этом глобально у меня есть большие вопросы к новой этике — мне не нравятся те обороты, которые набирает безусловное бездоказательное обвинение, поэтому я хотела показать, что и у этой истории может быть две стороны. Необходимый дисклеймер: не у всякой ситуации, не у всякого насилия и не всегда. Но в этом, причем самом распространенном, случае — да. И кого, вы думали, в итоге жалеют читатели?
Демьяна?
Конечно, Демьяна. Среди троих героев, двое из которых женщины, читатель жалеет мужчину. Не потому, что патриархат, и не потому, что «сама виновата», а потому что это фокус, который я провернула. Стоит немного поправить оптику, и вы видите, что это не причина, а следствие — не он такой, жизнь такая. Он такой недолюбленный ребенок, который так и не может получить любви, потому что ищет не там. И это замкнутый круг. Но я его совершенно не защищаю. Мне очень жалко его по-человечески, но я считаю, что объективно среди них жалеть некого. Когда взрослые люди не могут принять решение жить как взрослые, получается такая вот херня.
Можно ли выйти из токсичных отношений?
Можно, но это невероятно сложный процесс, почти невозможный. Это довольно пессимистично звучит, но я вижу здесь замкнутый круг. Вы выходите из одних токсичных отношений и плавно переходите в другие, там вы меняетесь ролями, и снова здравствуйте. Я думаю, из отношений в принципе не очень-то можно выйти, чтобы из чего-то выйти, нужно это проговорить, а разговаривать никто не умеет. Договариваться никто не умеет. И компромисс — тоже весьма неустойчивое понятие. Компромисс — это то, что не подходит ни тому, ни другому. Чтобы отношения перестали быть токсичными, нужно максимально отделить человека от себя. Понять, что у него могут быть свои вкусы, желания и правда. Ну а кто так будет делать? Никто. Сепарация вообще очень сложный процесс, а для нашего поколения особенно.
Как вы себя мотивируете в те дни, когда не пишется?
Никак. Если не пишется — надо поработать. 
Вы сотрудник компании «Яндекс», в чем заключается ваша работа?
Я спичрайтер голосового ассистента Алисы. Это значит, что я помогаю ей формировать собственный язык (то, что на языке маркетинга называется tone of voice), учу быть более эмпатичной к людям и отвечать на их сложные вопросы.
Будущее за искусственным интеллектом?
У машины нет чувств, поэтому у нее больше шансов не поддаться эмоциям и выполнять свою работу. В данном случае задача Алисы — помогать и поддерживать. У Алисы нет плохого настроения, она многое умеет (а в будущем будет уметь еще больше), она не будет допускать ошибок.
Сможет ли искусственный интеллект заменить писателя?
Нет. Алиса уже сейчас может написать роман, проблема в том, что в этом романе не будет чувства. Про это, кроме человека, никто не напишет.
Как вам удалось стать соведущей Татьяны Толстой на YouTube-шоу «Белый шум»?
Вообще, я этот проект придумала. После школы «Хороший текст», точнее, после того как она перестала существовать в своем первоначальном виде, мы очень подружились с Татьяной Никитичной, Шурой Тимофеевским и несколькими другими «молодыми» писателями. Мы вместе ездили путешествовать, часто встречались выпивать, и у нас был внутренний чатик. В этом чатике во время локдауна я в шутку предложила делать шоу «На троих», где я, Татьяна Никитична и Шура будем обсуждать жизнь в этом стремительно летящем на хрен мире. К сожалению, с Шурой мы успели записать только один выпуск, он ушел внезапно — рано и несправедливо. Ну а мы с Татьяной Никитичной решили переименоваться и делать гостевой проект через Zoom. Я совершенно в этом смысле не стесняюсь хвастаться, что наш проект был самым первым в формате «на удаленке». Потом все стали делать то же самое.
К вам в «Белый шум» приходят только творческие личности или двери открыты для всех гостей?
У нас были ученые-вирусологи, политологи, специалист по парфюмерии, дизайнеры, биологи, бизнесмены, пекари — много кто был. Но я скажу так: все эти люди, на мой взгляд, творческие. Ведь не важно, что ты делаешь, а как ты это делаешь. Творческий подход — это когда привычное делаешь с любовью и новаторски.
Кто из гостей передачи запомнился вам больше и почему?
Конечно, Ксения Собчак. Она опоздала на полтора часа, и мы все это время смотрели на пустой диван в ее квартире.
Читайте «Литературно» в Telegram
Это тоже интересно:
По вопросам сотрудничества пишите на info@literaturno.com
