Интервью

Фото: Константин Сперанский / kaliningrad-room.ru

Писатель-музыкант Константин Сперанский рассказал о своей дебютной повести, попавшей в длинный список «Национального бестселлера», о любимых книгах, женщинах и драках.

Свое название дуэт «Макулатура», хорошо известный любителям интеллектуального хип-хопа, много лет назад позаимствовал у одноименного романа Чарльза Буковски, и этим отношение группы к литературе не исчерпывается. Один из ее участников, Евгений Алёхин, — финалист премии «Дебют» и постоянный автор толстых журналов. Другой, Константин Сперанский, написав первую в жизни повесть с замысловатым названием «Кто знает, о чем думает Амалия», сразу же угодил в лонг-лист премии «Нацбест», вызвав бурю негодования критиков. Журналист Андрей Мягков поговорил с Костей Сперанским о книгах, боксе, еде, драках и женщинах — то есть о том, из чего, собственно, и состоит дебютная повесть писателя-музыканта.

Если бы вам нужно было рассказать незнакомцу о своей повести «Амалия», как бы вы это сделали?

Я ее вообще не оцениваю как литературное произведение. Я думал, с чем связана такая реакция критиков, многих людей. Главная претензия ко мне: сколько можно писать о себе, кому это интересно? Бесконечные «я сделал», «я пошел», «я забрал», «я упал». Именно поэтому для себя я решил не считать эту работу литературой. У нас, наверное, сейчас один только Лимонов продолжает себя в своих текстах. Все остальные занимаются бесконечными поделками — отделяют текст от себя самого. Я этого не умею, я не писатель — то есть мне нужно сначала что-то прожить, и потом это еще раз прожить — в тот момент, когда пишешь. Такое у меня видение.

То есть для вас текст – это очень личное?

Это нечто физиологическое. Как продолжение руки, туловища — я бы так это назвал. Кусок плоти, а не буквы. Ты просто оторвал от себя кусок и выбросил, а что там будет дальше с ним… Все главное происходит тогда, когда пишешь. То, что случается после, мне кажется, не имеет отношения к тексту: все эти интерпретации никак не связаны с тем куском, который ты отрываешь.

Получается, вам не было важно, получите вы «Нацбест» или нет?

Я был рад, что оказался в этом списке. Я знал, какой будет реакция критиков — можно сказать, я просто решил поозорничать. Меня это развлекло.

А про группу «Макулатура» можете в двух словах рассказать для тех, кто не в курсе?

Могу буквально в трех словах. Группа «Макулатура» — мы поем «реп». Это такой жанр музыкальный. Не надо путать его с русским рэпом, потому что русский рэп — это помойка. Сейчас, правда, более приличная, там какие-то цветы начинают вырастать, но у нас все-таки другой путь, и мой взгляд на него такой же, как на литературу. То есть это не столько музыка, не столько творчество, сколько непосредственное проживание того, что тебя гложет. Мы выбрали наиболее удобный для себя музыкальный жанр и делаем это. Захочется нам танцевать, пантомимы какие-то изображать — начнем танцевать и изображать. В общем, занимаемся тем, что нравится. Потому что не можем не заниматься.

Свою повесть вы тоже написали, потому что иначе не могли?

Да, именно так. Последние полгода это продолжается — сейчас уже в меньшей степени, потому что я разбил себе глаз и стало полегче. Нет, реально, до этого я терзался, депрессия и все такое, а как лишился глаза — стал целым. То же самое и с этим текстом. Мне нужно было его написать, потому я не знал, что еще сделать. Или отрезать себе член, или ухо, или еще что-то — как-то себя изувечить или кого-нибудь изувечить. Но подумал, что лучше к этому не прибегать и сделать что-нибудь с буквами. На самом деле половина повести состоит из моего личного дневника — я его просто немного подправил, кое-что убрал, что-то дописал. На какой-то период времени книга стала живой. Может быть и сейчас, если я ее пересмотрю, она покажется живой, но тогда это было особенно приятно осознавать.

А что у вас была за история с пари? Это правда?

Нет, это было шуточное пари! До этих самых пор я не знал, как писать книгу. И мне ребята говорят: напиши хоть какую-нибудь…. А я действительно уже начал наброски делать, про семью писать. Даже хотел во втором лице, Джонатана Франзена такого завалить. Так что я ребятам сказал: да, напишу, а если не напишу, то в Новый год засуну себе телефон в жопу. Ну, чтобы себя как-то раззадорить. В итоге я написал, но совсем не то, что хотел. И телефон уже не при делах.

Вы ведь и тексты песен пишете. Есть какая-то принципиальная разница в том, как пишутся песни и как писался этот текст?

Да нет особой разницы. Разве что технически: песни я очень редко редактирую, и, если что-то пишется сразу, и я понимаю, что это хорошо, оно остается. А прозу приходится редактировать, но это даже приятно. Хотя последний альбом у нас писался примерно так, как я свою повесть написал, то есть было ощущение, что нужно писать, иначе кранты. И мы его сделали очень быстро.

Видел несколько отзывов на вашу книгу, ей часто высказывают за некоторую банальность. Как вы к этому относитесь?

Вообще я всех этих стилистических огрехов не стесняюсь — только, может быть, перед самим собой. Но в таких случаях я как раз сам понимаю, что нужно что-то изменить и меняю. А когда о каких-то банальностях говорят посторонние люди, меня это просто забавляет. Хотя если кто-то начинает лезть в душу, начинает вести себя агрессивно… Была история: один человек сказал, что книга говно, хотя ее даже не читал. Я был готов с этим человеком подраться. Мы встретились в Омске, и он сказал: ну ты же меня побьешь, ты меня сильней, и в итоге мы просто пообщались. Оказалось, нормальный парень, просто несколько экзальтированный. Но, в принципе, если найдутся желающие, я готов за эту книгу любому дать в морду.

Раз уж мы заговорили про драки — я знаю, что вы боксом занимаетесь…

О, это мое любимое занятие в жизни вообще. Я понял, что люблю три вещи в жизни: бокс, книги и готовить еду. Готовить даже больше, чем есть. Бокс — это что-то такое непосредственное, касающееся жизни напрямую. Вот ты приходишь в зал — и все перестает иметь значение. Ты просто делаешь то, к чему привык, постоянно одни и те же повторяющиеся движения. Это создает ощущение, что твое туловище все еще имеет значение. Сейчас такое время — может быть, я старомодный, может быть, я как-то неправильно улавливаю время — но очень мало значения придают телу. Оно все меньше является участником игры. Мне кажется, это очень важно – помнить о том, что оно у тебя есть, потому что если ты о нем забываешь, то забываешь и о том, насколько человек силен и насколько он хрупок. То же у меня с глазом произошло. Глаз — очень хрупкая субстанция, очень нежная. Я получил удар в глаз, и при этом у меня сотряс черепа — а глаз остался на месте, его зашили, подлатали и он как новенький. Это удивительно.

А сами что-нибудь читаете сейчас?

Сейчас перечитываю «Степного волка». Читал его в детстве, лет в 19-20, и на меня он произвел странное впечатление — он мне и понравился, и не понравился. Понравился персонаж, естественно, я с ним сразу солидаризовался, а завершающий пафос книги — что нужно всего лишь научиться смеяться, нужно быть открытым… Сейчас я это понимаю. Сейчас, мне кажется, я это приму, когда дочитаю — тогда же я жутко разозлился. Я был… более злым, что ли. Толком ничего не знал о жизни. Еще читаю «Мысли» Паскаля, когда лежал в больнице, начал читать. И «Царя Эдипа» перечитал — потрясающая вещь. Тоже про человека, про туловище и про участь человеческую. Такое представление о судьбе, когда ты знаешь все, что с тобой случится, и действительно: вся наша жизнь подчинена некому заданному сценарию, при этом ты живешь так, как будто его у тебя нет. Ты сам его воплощаешь и потом удивляешься. Я много сейчас думаю об этом.

И человек может при таком раскладе быть счастливым?

Человек, мне кажется, не для счастья сделан. Счастье — это какой-то фантазм, такое изобретение, без которого… Не знаю, есть мещанское счастье, как в «Степном волке» — счастье спокойной жизни, когда все на своих местах, все подчинено размеренному ритму.

Саша Соколов утверждал, что женщина занимает в жизни мужчины решающее место. После того, как прочитал вашу книгу, не могу не спросить — так ли это у вас?

Безусловно. До этого опыта я не думал, что такое возможно. Я чувствовал себя как во втором «Терминаторе», где терминатор бежит за машиной, потому что там его деталь застряла, и останавливается только тогда, когда деталь сбрасывают с тачки, она в него всасывается, и он успокаивается. Я чувствовал себя таким терминатором, который бежит за машиной, и когда я был с этой женщиной, я ощущал, что все детали собраны, и это невероятное ощущение. Я не думал, что человеку позволено что-то такое испытывать. Но, может быть, интенсивность переживаний была такая мощная, потому что я знал, что это обречено.

Мне говорили всякие добросердечные советчики, когда у меня была депрессия: это очень просто — забудь о женщине и занимайся другими делами, больше работай, больше занимайся другими женщинами, оглянись вокруг себя, это же просто. То есть люди извне реально не понимают твоего положения. Это можно понять только через разрушительный опыт, и сейчас, в этой точке, когда я без глаза, я могу на себя как-то со стороны посмотреть. И мне несколько удивительно, что это так долго тянулось. И этот опыт, который у меня был — он меня сильно изменил. По-настоящему разрушил и потом заново собрал.

Как вы думаете, ваш текст может то же самое сделать с другим человеком?

Я думаю, с тем человеком, который что-то похожее переживает — да. Потому что мне самому было бы как минимум интересно это почитать в то время. Я читал «Письма не о любви» Шкловского, несколько раз перечитал. «Циников» перечитал Мариенгофа. «Дневник неудачника» Лимонова. «Страдания юного Вертера». И пока я читал, мне как-то немного… было легче. Как перекись водорода на рану вылить. Ощущение мгновенного охлаждения, но потом это проходило — а когда писал сам, это облегчение длилось дольше. Даже секундное облегчение — оно того стоит. И если мой текст так сработает с кем-то другим, это будет очень хорошо.


Читайте «Литературно» в Telegram и Instagram


Это тоже интересно: 

Александр Кушнир: сейчас Кормильцев ходил бы на митинги


По вопросам сотрудничества пишите на info@literaturno.com