Обзор

Михаил Зощенко

В день рождения Михаила Зощенко писатель Надежда Муравьева рассказывает, почему его «доступные для бедных» байки о пролетарском житье-бытье можно сравнить с «сыром бри».

Продолжая разговор об авторах, от чьих веселых историй временами становится грустно и страшно, сегодня, в день рождения Михаила Зощенко журналист и писатель Надежда Муравьева рассказывает, почему его «доступные для бедных» байки о советском житье-бытье можно сравнить с «сыром бри» и всегда ли «пролетарский писатель» Зощенко писал так «весело».

«Я хочу сделать одно признание. Дело в том, что я пролетарский писатель. Вернее, я пародирую своими вещами того воображаемого, но подлинного пролетарского писателя, который существовал бы в теперешних условиях жизни и в теперешней среде. Конечно, такого писателя не может существовать, по крайней мере, сейчас. Я только пародирую. Я временно замещаю пролетарского писателя. Оттого темы моих рассказов проникнуты наивной философией, которая как раз по плечу моим читателям», — писал Зощенко.

Удивительный все же Зощенко пролетарский писатель. В том-то и штука, что такого писателя, как утверждает он сам, существовать не может. Вернее всего, его не может существовать не только в той среде и в тех условиях жизни, которые имеет в виду сам сочинитель, но и позже — в рамках Советского Союза. Похоже, что такой вот «пролетарский» автор — это самая настоящая пародия на всех пролетарских «простых и доступных» литераторов разом.  «Я пишу очень сжато, — свидетельствует он. — Фраза у меня короткая. Доступная бедным. Может быть, поэтому у меня много читателей».

Читатели-потребители «самой читающей пролетарской страны в мире» Зощенко оценили. Короткая фраза, «доступная бедным», завоевала тысячи и миллионы «нищих духом». Никто не получал такое количество писем, как он. Ни к кому таким валом не шли за советом. За книгами Зощенко очереди выстраивались еще с ночи. В 1929 году Зощенко опубликовал «Письма к писателю» — это чуть более полусотни адресованных ему читательских писем. В них содержатся самые невероятные предложения, просьбы напечатать свежеиспеченные юмористические рассказы (эпигонские перепевы Зощенко), предложения встретиться, просьбы о помощи и Бог знает что еще.

«Уважаемый тов. Зощенко! Прочитав вашу книгу “Над кем смеетесь” могу сказать, что не только эта книга, а еще “Уважаемые граждане” читались мною с большим интересом. Особенно читались мною рассказы с беспрерывным смехом: “Лимонад”, “Пасхальный случай”… “Стакан”, “Аристократка”, “Пассажир”…»

Но в предисловии к сборнику Зощенко делает такое вот замечание:  «Я выпускаю эту книгу с некоторой грустью и беспокойством. Я жалею, что ее выпускаю. Я предпочел бы прочесть такую книгу, собранную другим писателем». Весьма загадочные слова, не правда ли? Лейтмотив здесь: «С грустью и беспокойством». Зощенко не смеется. Смеются его читатели. Сам же он комментирует их письма до ужаса серьезно. И даже с некоторой печалью.

Он меланхолически замечает: «Обычно думают, что я искажаю “прекрасный русский язык”, что я ради смеха беру слова не в том значении, какое им отпущено жизнью, что я нарочно пишу ломаным языком для того, чтобы посмешить почтеннейшую публику. Это неверно. Я почти ничего не искажаю. Я пишу на том языке, на котором сейчас говорит и думает улица». Почему же в таком случае такого вот «уличного» писателя «не может существовать», как утверждает сам автор?

Все дело в том, что эти рассказы… как бы попроще (бедным языком) выразиться – жуткие, над ними плакать хочется, хотя и смешно. Получается типичный для русской литературы «смех сквозь слезы», а это уже Гоголь, которого, кстати, сам писатель в высшей степени жаловал, чуть ли не считал себя его учеником. «Все мы вышли из “Шинели”… разве не правда? Правда. И в этом смысле Ю. Нагибин и писал: “…открылось, что Зощенко не смешной, а страшный писатель”…»

Художник Юрий Анненков вспоминал:

«Если произведения Зощенко непременно вызывали в читателе смех, то самого Зощенку это весьма удивляло. Как-то раз в разговоре со мной он признался, что этот читательский смех его глубоко огорчает, так как в его вещах за словесным, формальным юмором скрывается трагическая сущность сегодняшней советской действительности. Больше того: он говорил, что в его передаче, помимо его воли, именно трагическая или, по меньшей мере, печальная сторона жизни становится комической и вызывает смех, вместо слез, ужаса или отвращения».

Вот, например, один из самых коротких рассказов Зощенко «Бабье счастье»:

«Бабам, милые мои, нынче житьишко. Крупно богатеют наши бабы. Как сыр в масле катаются. Уж на что, скажем, наша знакомая тетя Нюша серая дамочка — и та, дьявол, разбогатела. Главное, по серости своей она не сразу и разобралась в своем капитале. После только во вкус вошла. А сначала испугалась это ужасно как. А скрутило, милые мои, ее в январе месяце. В январе месяце ее скрутило, а в феврале месяце бежит наша тетя Нюша к врачу за бесплатным советом — мол, как и отчего ее скрутило и не объелась ли она, часом. Доктор постучал тетю Нюшу трубочкой и признает у ней беременность на седьмом месяце. Очень от этих слов тетя Нюша расстроилась, однако спорить и ругаться с врачом не стала и пошла себе. И приходит она, милые мои, домой, серая, как подушка, присаживается на стульчак и обижается на окружающих.

— Да что ж это, граждане, происходит на земном шаре? Да как же, говорит, я теперича, войдите в положение, наниматься буду? Ну, например, стирка или постирушка, или полы мыть. А мне, может, как раз в это время с ребенком упражняться нужно.

Так вот сидит тетя Нюша, рыдает и не слушает никаких резонов.

Соседи говорят:

— Тут, бабонька, рыдать не приходится. Это, говорят, даже напротив того, довольно счастливая случайность при вашей бедности. Это, говорят, небольшой, но верный капитал по нынешним временам, вроде валюты… На кого, между прочим, думаешь-то?

Тетя Нюша сквозь слезы отвечает:

— Одним словом, граждане, думать мне нечего. Либо дворник Мишка, либо торговец Четыркин, либо Пашка-полотер. Одно из двух.

Соседи говорят:

— Бери, милая, конечно, Четыркина. У Четыркина все-таки ларек, и, может, он, Четыркин, рублей триста зарабатывает. Сто рублей тебе, а остальные пущай хоть пропивает с горя. Стала тут тетя Нюша веселиться и чай внакладку пить, а после и говорит:

— Жалею я, граждане, что раньше не знала. Я бы, говорит, давно жила прилично.

Так и разбогатела тетя Нюша.

Сто целковых в месяц, ровно спец, лопатой огребает.

Худо ли!»

Разве не страшно? Очень страшно. Уродливо. И противно. Смешно? Конечно же, смешно. «Одно из двух»… Здесь отчетливо наблюдаются два пласта: первый — маска, щит — это так называемая форма. Залихватски написано. Мастерски простроен сюжет на такой, уж извините, непотребной основе. Безупречная композиция держит нас в плену до самого последнего слова. Второй пласт — это содержание. То, о чем написано. И вот тут-то разверзается небольшая пропасть. Все, о чем написано, — это норма для советской жизни, где произошла и  происходит аннигиляция буквально всего человеческого.

В 1946 году до этого второго пласта криво и косо додумались в газете «Правда»: «…злостный пасквиль на быт советских людей, Зощенко изображает советские порядки и советских людей в уродливо карикатурной форме, клеветнически представляя советских людей примитивными, малокультурными, глупыми, с обывательскими вкусами…»

Был ли такой язык и такое видение характерны для Зощенко всегда? Ответ безусловно отрицательный. Вот ранний рассказ писателя:  «Помните, как Вы ждали осени? И вот пришла осень. Вот она, такая скучная и дождливая. Печальная. Пришла и покорила Вас, как покоряли уже и белые ночи, намеки ночей, и летнее небо, и даже белые цветы яблони. Весной у Вас были весенние, такие радостные глаза и наивные губы. Весной Вы ждали любви.

А когда пришло лето, городское и душное, Вы как-то изменились. В Вас ничего не осталось: весеннего. Летом Вы хотели любви, ибо всегда Вас все подчиняло. Весной Вы были весенняя, летними ночами знойная и чувственная, вечером часто такая же грустная, как задумчивые сумерки. И обаятельное утро рождало в Вас новое. Вас все подчиняло.

И вот пришла осень… Посмотрите — она во всем сейчас. Даже в сумеречных Ваших мыслях. Даже в Ваших глазах. И эти капли дождя, вот что бьют по стеклу, похожи на Ваши слезы. На Вашу большую, осеннюю печаль. Они беспокоят.

Тогда кажется, что нет больше личной жизни, что она ушла, что все умирает…»

Пожалуй, кроме неожиданной на лирическом фоне «личной жизни», взятой будто бы из более позднего рассказа писателя, ничто не предвещает нового стиля, «доступного для бедных», который станет «брендом» Зощенко, его, если так можно выразиться, «возрожденческой» маской, его оружием.

Советская власть выковала нового автора. «Язык улицы», бедность синтаксиса, уродливое житье-бытье произвели в алхимической колбе писателя настоящий взрыв.

Но разве не было у Зощенко предшественников, кроме Гоголя? Гоголь с его цветистым, разнообразным, выпуклым языком едва ли может быть соратником Зощенко на поле формы.

Но вот ранняя статья Зощенко о Надежде Тэффи, грандиозном поставщике юмористических рассказов (если не брать в расчет «другую сторону луны» и не обращать внимания на скорбные и пронзительные рассказы, которых тоже много у этой изумительной писательницы):

«…Во всех ее рассказах какой-то удивительный и истинный юмор ее слов, какая-то тайна смеющихся слов, которыми в совершенстве владеет Тэффи, между тем как содержание ее рассказов часто бывает вовсе не смешным и даже трагичным… Тут смешны не анекдотические столкновения людей и не сами люди-шаржи, — прекрасно смешит интимный ее сказ, мягкий ее юмор в смешных нелепых словах… Во всех ее книгах люди не похожи на людей… это какие-то уродливые карикатуры… Ее книги — сборник шаржей и удивительных карикатур».

Разве так с некоторыми вычетами нельзя написать о самом Зощенко?

«Тайна смеющихся слов» — это же и его оружие! Они прикрывают «содержание рассказов, часто вовсе не смешное и даже трагичное». Неожиданная встреча двух авторов, казалось бы, столь непохожих друг на друга, не может не останавливать читательское внимание.  О своих современниках-собратьях по писательскому ремеслу Зощенко сказал:  «Их язык для меня — почти карамзиновский. Их фразы — “карамзиновские периоды”». Как кажется писателю, устарелый, цветистый, несходный с эпохой. Тэффи же, по мнению Зощенко, «берет жизненную карикатуру людей и снимает еще карикатуру. Получается какой-то двойной шарж. Уродство увеличено в 1000 раз. Пошлость увеличена в 1000 раз. Глупость увеличена до того, что люди кажутся часто ненастоящими, неживыми. Однако оставлены 2–3 характернейшие черты — и в этом все мастерство и талантливость — безобразно преувеличенные, они дают жизнь и движение героям».

Это и есть мастерская Зощенко — в этом смысле он пишет и о себе. «Двойной шарж» работает в рассказах писателя.

Когда-то ему ответили из редакции газеты, куда он прислал свой ранний рассказ: «Нам нужен ржаной хлеб, а не сыр бри».

Впоследствии такого уже никто ему написать не мог.

Хотя, если в рассказах Зощенко смутно и намечается «сыр бри» (а именно его грусть и его отвращение к описываемой действительности), то чтобы добраться до него, требуется совсем не пролетарский вкус… И в этом смысле Михаил Зощенко в самом деле — никогда не бывший «пролетарский писатель».


Читайте «Литературно» в Telegram и Instagram


Читайте также:

http://literaturno.com/overview/zagadka-teffi-strashnye-istorii-pisatelya-yumorista


По вопросам сотрудничества пишите на info@literaturno.com