Интервью

Недавно в «АСТ» вышла книга Евгения Бабушкина «Библия бедных». Портал «Литературно» расспросил автора о его «пролетарской» прозе, работе в «Снобе» и опыте беженца.

Сперва мы знали Евгения Бабушкина как лауреата «Дебюта», автора грустных рассказов и пьесы о Троцком, прошедшей в финал «Любимовки». Затем стали появляться его репортажи в «Снобе»: то из цыганского табора под Тулой, то с дороги беженцев в Сербии, то с Майдана, то с Донецка. И, наконец, вышла первая книга — «Библия бедных», работа над которой велась семь лет.

Структура сборника весьма библейская: есть «Ветхий завет» со сказками про тех, кто «на окраине окраин, в спальном районе, без надежды на пробуждение», «Новый завет» с журналистскими репортажами и «Апокрифы». Книга издана проектом «Ангедония» при «АСТ», публикующим тексты, объединенные сквозной темой насилия и угнетения в сегодняшней стране. Этого достаточно и в страшных историях Бабушкина: будут вам тут и проданные почки, и карты на удар по морде, и младенцы в мусоропроводе, особенно впечатляющие на фоне жутковато-ласковых сказочных зачинов. А среди почек и мусоропроводов нет-нет да и мелькнет что-нибудь удивительно симпатичное — так, что дух захватывает от неожиданности.

После «Дебюта» вы говорили, что пишете «пролетарскую литературу». Прозу о трудягах, тянущих лямку, — это имелось в виду?

Я пишу самую нежную и музыкальную прозу о самых несчастных и угнетенных людях. О нас с вами. Вставляю кусок разбитого асфальта в драгоценную оправу, чтобы и он засиял. Да, «Библия бедных» — это пролетарская литература, но пролетарии — это просто люди наемного труда. Это две трети человечества. Один мой друг работал инженером, потом охранником, потом в рекламе, потом преподавал, потом встал за конвейер и получил инвалидность, — и все это за семь лет. Сам я уже давным-давно работаю по 10 часов в день, пусть и не за станком, а за компом. Как монотонный и отчужденный труд меняет человека? Что происходит там, где ничего не происходит? Что скажут те, кто от усталости забыл, как говорить? Вот что волнует меня как писателя. Но не только это.

Вы и сейчас считаете, что пишете «пролетарскую литературу»?

Я так по-прежнему буду говорить, чтобы бесить социальных расистов. Но строго говоря в наши дни на смену пролетариату пришел прекариат — люди с неустойчивой занятостью. И вот у меня есть сказка про мужика, раздающего флаеры. И другая, про разливающего кофе в привокзальном кафе. Я воспеваю людей там, где они одни, где им плохо и ищу корень этого «плохо» в экономическом неравенстве и социальной несправедливости.

Наверняка вы получали негативные отклики — что-нибудь о клевете на Россию или в этом духе. Как думаете, каков портрет Евгения Бабушкина с точки зрения, так скажем, обобщенного идеологического оппонента?

Бабушкин — опасный анархист, который равно ненавидит и Москву, и Вашингтон. Бабушкин — ужасный коммунист, который верует, что грязные и тупые нищие завоюют царство небесное. Бабушкин — проклятый либерал, который обнимается с цыганами, мигрантами и пидарасами. Бабушкин — неполиткорректная сволочь, смеется над еврейскими анекдотами. Бабушкин — тупой русофоб, видит в ближнем своем только плохое. Бабушкин — примитивный русопят, и даже есть фото, где он обнимает березку.

Вы много ездите и видите: Донбасс, беженцы, страх, горе, нищета. Как все это переваривать?  

Страшное — не где-то на Донбассе. Горе — близко: высуньтесь в окно. Жестокость — близко: плюньте в зеркало. Да, я что-то повидал, и жизнь моя разнообразней жизни среднего человека, но вряд ли тяжелей. Тяжело — кричать «свободная касса».  Тяжело — бабушкой под эскалатором. А прыгать по аду и писать — может и страшно, но легко.

Каждая порция страшных впечатлений полностью перерабатывается в тексты или что-то остается отравлять жизнь?   

Писательство — не психотерапия. Нельзя писать теми же руками, которыми только что жалел себя. Ну да, я перерабатываю в прозу свое детское одиночество. Перерабатываю всякие ужасы, которые увидел потом. Все полезно, что в рот полезло. Но основной материал работы и переработки — язык, а не так называемый внутренний мир, мой или чей-то еще.

Подготовка какого очерка из опубликованных в книге впечатлила больше всего?

«Быть беженцем». Тогда я прошел с беженцами сквозь Сербию. Ел их еду, учил их языки, пытался быть как они, пытался заговорить их голосом. Это была экскурсия в самое важное место мира. Меня потом даже на «Первый канал» позвали, чтоб я рассказал, как черножопые ублюдки уничтожат развращенную Европу.

«Библия бедных» состоит из прозы и очерков. Сейчас вы работаете над пьесой. Недавно был концерт в Питере. А еще редакторская должность в «Снобе». Как все успеваете? Как распределяете время? Как проходит день?

Я начинаю в восемь утра и — с перерывами, конечно — работаю редактором до восьми вечера. Работа рутинная: решаю, что в мире важно, что неважно, меняю «восемь» на «семь» и «тся» на «ться».  Почти все силы уходят на работу. Пишу я по выходным, иногда — в метро, в троллейбусах, в поездах.

Переезд из Петербурга в Москву — сказался на мировосприятии? Или особенности петербургского и московского менталитетов — миф, и вы разницы не чувствуете?

Недавно в Петербурге я назначил три встречи. Один человек перепутал час, другой — день, третий — месяц. В Москве такого точно не случится. В Москве тебе наплюют в душу точно по расписанию.  Если серьезно, всякий город обогащает человека, всякий город обворовывает человека. В московском метро за один час можно увидеть больше людей, чем в поселке Тлюстенхабль — за всю жизнь. Но платишь за это разнообразие усталостью и истощением чувств. В Москве я стал жестче, злей, стремительней, зубастей, заработал на психоаналитика и многое внутри наладил. Но иногда мне нужно возвращаться в раздолбайский и медленный Петербург, без него я не я.

Вы как-то сказали, что создали и развалили единственную в своем роде российскую арт-панк-рок-группу. Не жалеете, что развалили?

Да, была такая легендарная группа «Позор», а потом я несколько лет пел один и как сингер-сонграйтер собирал куда больше людей, чем собираю как писатель. И я тоскую по тем временам. Но сейчас я вместо песен пишу высокоорганизованную музыкальную прозу — те же песни, только круче. Нельзя всю жизнь играть одно и то же.

Хватает ли времени на музыку сегодня?

Я не выступал четыре года. Но недавно на петербургской презентации «Библии бедных» снова пел и читал. Два часа без перерыва. От аплодисментов меня со сцены сдувало. Да, мне чертовски не хватает музыки, и надо понять, как вписать ее в мою нынешнюю жизнь.

А что вы слушаете?   

Композиторов франко-фламандской школы и колорадское готическое кантри. А если покурю — то что попало.

Как журналист вы держите руку на пульсе. Могли бы ли вы назвать пару-тройку культурных, социальных, любых событий, которые можно отнести к знаковым?

Победа Трампа. Она показала, что массы недовольны статусом-кво. И это очень хорошо. Но людей легко обмануть, и вместо бесчеловечных чиновников типа Клинтон им подсовывают жутких правых популистов типа Трампа. И это очень плохо. Раньше многие в России полагали, что у нас тут полюс лютости. Но нет. Зло тотально, покуда тотален капитализм. Что американский, что российский.

Интервью будет опубликовано сразу после майских праздников с парадом Победы, шашлыками и выходными на целую неделю. Вам нравится это время?

Мне нравятся четыре праздника.  Новый год — праздник конца и начала.  День космонавтики — праздник человеческого чуда. Пасха — праздник божественного вмешательства. И  День победы — потому что немец дал по моей бабушке очередь из пулемета, но промазал. Она до сих пор жива и говорит, что помнит его улыбку.  Я уважаю это воспоминание. Я уважаю память о войне. Но не уважаю подонков, которые используют ее для якобы сплочения так называемой нации. На майские я буду есть ягоды и слушать птиц.

С Евгением Бабушкиным беседовала Арина Буковская.