Рецензия

Иллюстрация: кадр из фильма Сергея Эйзенштейна «Иван Грозный»

Критик Вячеслав Ярощук делится впечатлениями от книги Михаила Гиголашвили «Тайный год» о жизни «бывшего царя» Ивана, оставившего престол татарскому заместителю.

Роман «Тайный год» Михаила Гиголашвили – одна из ярких новинок этого сезона: он уже числится в коротком списке «Большой книги», лонг-листах «Нацбеста» и «Ясной поляны». В романе, вроде как историческом, но гораздо более художественном, Гиголашвили оглядывается на XVI век и всматривается в душевные глубины и бездны царя Ивана Грозного: как кино прокручивает государевы сны, слушает речи, рассматривает деяния. О том, каким правитель представлен в романе, «Литературно» рассказал критик Вячеслав Ярощук.

Интерес к деспотам есть прежде всего заинтересованность злом, общая попытка понять его, очеловечить, вывести из эфемерных пространств. История предоставила нам огромный ассортимент тиранов, жизни которых служат кладезем самых мрачных человеческих качеств. Но очень часто наш взор захламляет мифическая шелуха, скрывающая истинный лик великих живодеров, на которых постфактум сбрасывается ответственность за все злодеяния. Пропустив же через сито воображения накопившийся пыльный груз лжей и страстей, мы можем начать различать уникальные оттенки затерянной истины. В подобном процессе такие книги, как «Тайный год» Михаила Гиголашвили, кажутся вечно необходимыми.

Итак, Русь, 1675 год. Иван Грозный решил обмануть смерть, предсказанную на этот год для царя Московии, оставив царский престол Симеону Бекбулатовичу, доверенному татарину. Две недели, предоставленные вниманию читателя, «бывший царь» проведет в слободе Александровке, молясь, принимая послов, их дары, а иногда и галлюциногены, бия слуг, переосмысляя свои деяния, переоценивая приходящих на ум друзей с врагами, а также увесисто декламируя на темы. Начало каждого дня читатель будет целую страницу выбираться из глубокого царского сна, а заканчивать его – в печатне со слугами Ониськой и Прошкой, которым было поручено составление списков опричников, требующих излова, и убиенных, требующих замаливания.

В однообразие глав, разумеется, постоянно вмешивается что-нибудь уникальное, как в событийном плане, так и в языковом. Сочетание старорусских словес, холопского балаканья и высоколитературных изгибов фраз развевает унылость от многочисленных клише, направленных на то, чтобы низвести многогранное величие Иоанна Васильевича до одномерной юркости Ивашки Московца (царь любит величать себя на разнообразные лады). Из семисот страниц наиболее интересны те, где автор забавляется с языком и переиначивает слухи, выжимая из них суть темных времен. Видимо, такова тяжелая ноша исторического реализма – постоянная борьба с тем фактом, что читатель тоже видит реальность и даже может что-то знать об эпохе, за которую взялся автор.

Несмотря на достоевское излишество монологов и диалогов, терпкое дыхание государя отчетливо чувствуется со страниц романа. Иван Грозный предстает здесь простоватым жестокосердцем, прячущимся за религиозной неоднозначностью, постоянно срывающимся на слуг за случайные слова и жесты. Его разноречивость менее напоминает всеобъемлемость диктатора из «Осени патриарха» Маркеса, а больше походит на простоватость среднестатистического гражданина, которому с детства обещали царскую вседозволенность – разве что Ивашке Московцу она действительно досталась. Хорошим примером мышления Иоанна Васильевича представляется сцена, где, рассматривая «ляхскую непотребную гравуру», он замечает: «… виселицы не наши… Таких у нас нет… И колы у нас иные… И палач какой-то странный, без бороды, нос орлом, усы кверху… То ли валашец, то ли мадьяр, то ли турка…» А на ремарку подошедшего Прошки: «А рубач с топором на тебя похож. Ей-бо, со стороны – точно ты! И нос такой же – орлом. И глаз суров…», — царь, приосанившись, отвечает: «А чего – рубач хорош! Осанист!»

К концу книги все более очевидным кажется, что мысли Ивашки Московца – лишь оптика отчаявшегося сорокапятилетнего старика, который оправдывает необходимость жестокого правления глупостью народа, якобы не могущего постоять за себя в борьбе с боярами и дурным влиянием иноземцев. А окружающая царя свита и рада служить, коли ей все дозволено, ежели правильно просить да подмазываться. Когда порядки будут изменены, привычное раздолье насилия закончится, а это очень неудобно для обора крестьян, вытряхивания в собственный карман того, что отобрал у взяточника. В общем, инновации могут подождать, пока вокруг виднеется вечноидущая война, от которой царь грезит всех защитить:

«При виде его толпа с единым вздохом рухнула ниц. Обнажились головы, понеслись вскрики, вопли, стоны:

– Спаси! Вернись, пастырь! Осиротели! Сил нету жить! Мочи нет! Государь, возвращайся! Дичаем без поводыря! Аки котяты слепые тычемся! Отовсюду страхи, враги, захваты! Боимся без тебя! Гибнем! Возвернись и правь!»

Необходимость подобных книг состоит не в том, чтобы напоминать, как все плохо, что ничего не изменилось и не изменится, а для того, чтобы посредством возможностей родного языка показывать взаимозависимость верхов от низов, скрытые переплетения общих мечтаний, постоянно распутывая которые мы можем надеется на то, что следующий диктатор будет мягче и покладистее, чем предыдущий.


Михаил Гиголашвили. Тайный год. «АСТ», «Редакция Елены Шубиной», 2017.